mARTA kETRO

Френды начинают разбегаться, и кто их осудит – хроники изменённого состояния интересны только записывающему и его доктору.
Впрочем, я вспомнила один фильм, правда, актриса там слишком хороша собой, чтобы простая душа могла с ней отождествиться. Я так давно его смотрела, что остался лишь расплывчатый оттиск, обобщенный и чуть вульгарный, как от красных губ на салфетке.
Я помню образ женщины, некстати догадавшейся, что она смертна – как раз тогда, когда нужно собраться, перетерпеть день за днём своё «сейчас» и дождаться «завтра». А тут вдруг оказывается, что жизнь, это недолго, и прямо сегодня.
Я помню ощущение слабого и хищного существа, с тонкими щиколотками, в узких юбках, которые вынуждают семенить, но ничуть не замедляют движение – потому что женщина очень спешит. Плечи опущены, шея вытянута, подбородок задран, как у потерявшейся козы, которая объела все листочки с нижних веток, а трава давно вытоптана. Глаза этой женщины распахнуты, а губы сжаты, и открываются только для пищи или любви – чем больше одного, тем меньше другого, и она такая тощая, что понятно, чему отдано предпочтение. Она сейчас легка на подлость, потому что напугана. Её трудно убить, упади сверху бетонный блок, она скоро откопается, едва запылившись, - но это лишь оттого, что зёрнышко её будущей смерти уже выпустило росток, а кому быть повешенным, тот не утонет.
Всякий здравомыслящий человек должен бежать при первом взгляде - ни здоровья, ни добра от неё не жди. Но большая удача, что мужчины такие дураки, падкие на романтические идеи. Всегда найдётся кто-нибудь, готовый проливать кровь на асфальт, чтобы она полюбовалась красным на сером.
Жалеть её опасно, презирать бессмысленно, любить глупо.
Её можно только извинить.

Она уехала в какую-то европу.
Не совсем уверена в реальности «европы» - в частности, и остального мира – вообще. Я никогда не выезжала за пределы России (Крым, уж извините, не считается). Сомнительно, что для меня могут существовать страны, где говорят на нерусском языке. То есть, в принципе могут, конечно, но что мне, в здравом уме, там делать – неизвестно. Слушать их щебет и смотреть на их камни?
Да ну…

А она уехала. Недавно я пришла к выводу, что если у меня и есть с кем–нибудь роман, так это с ней.
Во-первых, я хожу к ней в гости (обычно, мне не приходит в голову раз в неделю кого-то посещать, если только я с этим кем-то не сплю).
Во-вторых, мы разговариваем, и я её совершенно не боюсь.
В-третьих, всё время к ней опаздываю. А к посторонним людям - никогда: хамство, это только для близких.

Она очень странная. Я всегда удивлялась, почему hrivelote позвала меня в les_fatales : по большому счёту, я никому, кроме мужей, жизни не испортила, что тут рокового-то? А вот она - да, роковая, но не в смысле порчи, а в плане искусства обольщения.
Я сама наблюдала (как юный натуралист), что завидные экземпляры мужской породы приручаются ею минут за десять. Она говорит что-то обыкновенное – о городах, детях и вообще, – а они сидят и слушают, а потом идут за ней с покорностью крупных, хорошо воспитанных крыс. Между тем, у неё даже нет дудочки.
На улице она способна хихикать и улыбаться кому попало. Меня это ошеломляет. На улице я смотрю вперёд и вверх (периодически поглядывая под ноги), и вид встречных, если удаётся при общей слабости зрения их разглядеть, меня не интересует. Иногда ловлю себя на том, что ищу глазами кусок кирпича, чтобы в кого-нибудь кинуть, – значит, всё-таки успела присмотреться. Но чтобы хихикать…

Она зарабатывает деньги и водит машину – занятия, которые кажутся мне добровольным безумием (всё равно, что самой трюфели искать), ведь это дело для специально обученных мужчин.

Она добрая. Доброта не сексуальна, как я раньше полагала, она просто обезоруживает. А мужчины (и женщины, оказывается), только и ждут, чтобы кто-нибудь мягко забрал у них из рук шпаги, пистолеты и верёвки, - или что мы там успели накопить для взаимного уловления, мучения и уничтожения.

Она, покрывая лаком низкий столик, переводит мне с французского песню:
«Женщине, которая со мной в постели, давно не 20 лет,
Её рот - как это сказать - «использован» поцелуями.
На лице следы волнений, которые её не украсили.
Её кожа огрубела от чужих прикосновений и - тоже - «использована» многими ласками, но без любви.
Когда мы в постели соединяем наши руки, тела и сердца, открытые слезам, - её раны утешают меня.
Мы любим друг друга в темноте.
Не трогайте её, не смотрите.
Оставьте её в покое»
В конце банального, в общем, текста её голос слегка вздрагивает, и я понимаю: она думает, что это – о ней.
Но нет, это о той женщине, которая живёт в её сердце.

А на неё, настоящую, стоит смотреть. Время от времени оставляя в покое, конечно. В этой её «европе»…

Вот уже некоторое время маюсь щекотным ощущением – я кое-что поняла, очень-очень важное, и готова прямо сейчас рассказать об этом. Именно тебе – я же видела твои глаза… или нет, мне только кажется, что видела, но я же тебя читаю, в конце концов, и знаю, что ты мучаешься, ищешь ответ, а я вот нашла. Только почему-то не могу сказать словами, не могу собрать ускользающие ртутные шарики. Даже не вспоминается – о чём, только – что очень важное что-то.
Слоняюсь по дому в поисках того места, где я об этом думала, а потом забыла – если вернуться на него, то всё вспомнишь, такой метод. Случайно заглядываю в зеркало: красноносая, как птичка кеклик (прыщик вскочил - отлились мне вчерашние бельгийские трюфели), волосы сбоку подсвечены закатным солнцем, поэтому рыжие, и после ванной спутаны. Да, тоже мне – гуру, максимум, гурвинек… И тут я вспоминаю.

Всё началось со старых любовных писем. Я помнила, что у меня в шкафу хранятся драгоценные хроники разбитого сердца, вся боль печальной юности, и мне захотелось взглянуть на них ещё раз. Может быть, пролежав десять лет, они выцвели и приобрели благородную желтизну слоновой кости. Или хотя бы нежную мягкость туалетной бумаги.
Теперь не имеет особого значения, кто был адресатом, и чем всё закончилось, это были не отосланные письма любви (и к любви), которая, как известно, никогда не перестаёт и своего не ищет.
И вот я перебрала разномастную - клетчатую, полосатую, нелинованную - бумагу, заполненную нервными буквами. Каждое письмо начиналось ровными и красивыми фразами, а заканчивалось скачущими, перечёркнутыми словами, которые, судя по всему, я уже почти не видела из-за слёз.
«Душа моя, у нас похолодало. Душа моя, стало тепло. Любовь моя, эта зима невыносима. Любовь моя, сегодня я надела туфельки первый раз в этом году»
И
«я умру, если ты не вернёшься, моя жизнь потеряла смысл, мне больше незачем жить, твои глаза, твой голос»
И это – годами.
Птичка каждый раз начинала щебетать на высокой и нежной ноте, а заканчивала, задыхаясь и каркая, в слезах и соплях.
А в промежутке… было немножечко хвастовства – о платьях, о мужчинах; немного о «нашей» любви и очень много - о моей; воспоминания, надежды и – страх. Отчаянный страх, что время – вот оно, уходит без любви, исчезает, и вместе с ним увядает моя очаровательная юность. Сначала я хвасталась, что меня принимают на улице за 12-тилетнюю девочку, потом, что за 19-тилетнюю, а потом уже стало неудобно об этом говорить. Юность – утекает между пальцами, испаряется с каждым выдохом, а что же взамен, если всё построено на имидже невинного ангела или распутного ребёнка (по настроению)?
Эти письма, эти сокровища моей души – с к у ч н ы. Я вдруг поняла, почему не смогла удержать того мужчину. Кроме обстоятельств, которые все были – против, оставалось ещё отчётливое впечатление маленького, неразвитого, непрочного существа, которое эту свою поверхностную лёгкость тщательно культивирует, цепляется за неё и до смерти боится потерять.
Не расти, не взрослеть, не жить – правда, у меня это называлось «не толстеть, не стареть и ничего не делать». Господи, ну кому это могло всерьёз понравиться? Разве что армии педофилов, которая ходила за мной попятам долгие годы.

Один из первых постов в этом журнале:
«После двух пустых вечеров подряд я становлюсь похожа на грустную птицу. И думаю о старости. Это вопрос самооценки - как жить без ежедневной конфетки в виде смазливого отражения в зеркале? Я хотела бы прочитать какую-нибудь книгу об этом. Не из этих, в лиловых обложках, «Самооценка после климакса: как выжить и не впасть в депрессию», а мемуары какие, что ли. Ведь есть же, наверняка, есть женщины, встретившие старость с достоинством, без карминных губ, розового боа и дюжины пластических операций. И способные об этом написать. Только я о них ничего не знаю»

Собственно, и предыдущие десять лет, и весь прошлый год я искала ответы на эти вопросы. И вот, в последние недели этой весны (потому что весна ведь только до первой жары, правда? вот только отцветут белые деревья, потеплеет снова, и всё, - лето), кажется, нашла.

Мой прежний способ был очень прост – нужно делать вид, что ничего не меняется. Следы возраста на лице неуловимы, когда смотришь в зеркало каждый день. Шок настигает, только когда приезжаешь к родителям, в свою старую детскую, и видишь, что в большом зеркале, вделанном в дверцу шкафа, вместо пятнадцатилетней девочки показывают что-то ужасное. Ну так я и не езжу туда почти.
Носишь подростковую одежду, благо, фигура позволяет, и пластика прежняя – девичья, угловатая, нервная. Общаешься с теми, кто моложе, но хуже выглядит. Следишь за новыми игрушками – неважно, тамагочи, компьютеры, мобильники, - потому что старость начинается, когда ты «не в курсе».
Музыка, танцы, вечеринки,- не потому, что душа требует, а потому что я ещё ого-го, я им всем покажу, я им, блядь, всем покажу…
Это очень лёгкий и приятный путь, чуть горький, может быть, но при некоторой доле близорукости – удобный. Только годам к сорока пяти можно обнаружить себя в белых носочках и с бантиками, с чупа-чупсом в руке, а вокруг – жалостливые взгляды.

Бесполезно говорить себе про "сто очков форы любой молоденькой" – это всё равно, что надмеваться над трёхлетним ребёнком. Ну да, я определённо лучше хожу и лучше разговариваю, и в штаны не писаю. Мне гораздо комфортнее, чем 10 лет назад, безусловно. Но эта нынешняя юность ещё научится всему, а мне предстоит только терять – терять свою красоту.

И вот уже несколько месяцев я чувствовала, что дальше так невозможно. Больше прикидываться не то, чтобы нельзя, но неинтересно. И однажды я приняла – не как наказание, а как принимают корону – свой истинный возраст. Ты делаешь шаг вперёд и закрываешь глаза, чувствуя, как на лоб опускается прохладный обруч, на плечи ложится тяжёлый плащ. Держи спину, королева, и открой глаза: ничего не изменилось. Твои мужчины не разлюбили тебя, и красота не ушла, ты просто перестала лгать – себе*.

Впрочем, красота, когда-нибудь уйдёт. Ну та, внешняя, которую мы все так любим, и которой дорожим. И внутренняя-блядь-красота не поможет жить по-прежнему – юные любовники разбегутся, мужчины перестанут оборачиваться на улице, собственное тело не будет больше радовать. Не сейчас, ещё не сейчас, но когда-нибудь – обязательно. И после этого ты не умрёшь, а ещё двадцать или тридцать лет будешь как-то жить, наблюдая, как лучи софитов, прежде направленные на тебя, скрещиваются на ком-то другом. Прими и это.

Потому что отныне путь будет освещать только твоё личное сияние, твои собственные светлячки, которых ты насобирала за предыдущую жизнь – твой интеллект, твоя нежность, каждая слеза, пролитая над дурацким письмом, и каждая улыбка. Вся боль, которая рисовала на твоём лице, и вся радость, которая тоже оставила следы. Твой талант, который и не думает угасать. И всё, что ты сделаешь при этом неверном свете, будет только твоей, личной победой, а не результатом манипуляций с чужим либидо. И личным поражением, если что, - разумеется.
Собственно, именно этого я и боялась больше всего – остаться один на один с собой.
Ну что ж, теперь я, кажется, почти готова.


( Read more... )

Ночью, в тот момент, когда думать не надо, – все знают, что не надо, - я всё-таки думаю: нужно попытаться разглядеть корни своих волос, тогда получится не думать – если закрытыми глазами разглядишь корни своих волос на внутренней стороне черепа. Это всё потому, что перед сном Павич поцеловал меня в лоб.
/Я же библиотекарь, я точно знаю, откуда все беды.
И утром я пошла в книжный на Тверской, чтобы купить новое почитать.
Сначала хотела кого-то из «наших», кто одной ногой в литературе, а другой ещё в жж, но в итоге купила Апдайка. Это как с поэтами водку пить – они отлично разбираются в литпроцессе, а спросишь их: ну а хороший-то – какой?, обязательно назовут либо Заболоцкого Николая, либо Гумилёва, Николая же. Потому что эти не считовые, с этими - «не война».
Но я-то не такая, я взяла Апдайка, потому что его можно не бояться, что скребанёт вилкой по сковордке, scribbaнёт уродливой фразой меня, расслабившуюся. А меня сейчас совсем нельзя тревожить, я нервная стала, потому что - весна, весна, которую ждали, заклинали, тянули к себе, захлестнув невесомыми тонкими колготками, вымаливали – пришла. И ничего из ожидаемого, намечтанного и намоленного не дала. И сил не осталось взять её за шкирку, обшарить карманы, вытряхнуть хоть 20 копеек на мороженное. Чуть только выйдешь из дома, уже спина болит, а чёрные вещи, которые всю зиму провисели в шкафу элегантными, выглядят посеревшими и обносившимися на этом наивном солнце.
И вот я осторожненько, по-стариковски, беру под руку надёжного доброго Апдайка, и уже в метро, прислонившись, куда нельзя, читаю.
Один раз, десять лет назад, я видела по «Культуре» кино (или по 2х2?). Как-то днём, около часа, показывали неизвестно кем сделанный фильм, по интонации судя – европейский, Италия или Франция, 70-е, назывался «Ребёнок в листве».
Там женщина, - 30 лет, с длинными вьющимися волосами, вся в веснушках, с живым, немного обезьяньим личиком (таких в Европе зовут красавицами), - любила. Она, конечно, замужем, он, конечно, женат (и 10 лет назад, и теперь, я всегда на этом месте вздрагиваю и начинаю смотреть внимательно). И было с ними всё то мучительное, лживое, страстное, под горячим полуденным солнцем – то, что разрывает мне сердце, и теперь, и 10 лет назад. И, в конце концов, когда она устаёт, - сильно, как я сейчас, - она его бросает. И вдруг оказывается беременна от него (хотя, прости господи, какое уж тут «вдруг»).
Муж ведёт себя, как герой, она рожает, а потом, конечно, всё снова начинается. Бегает к нему в гостиницу, уже даже не врёт, а что-то без слов сквозь зубы подвывает дома, извиняется с закрытыми глазами, одним лицом, и убегает. У них есть особое место за городом, в лесу, где ихняя любовь зачиналась, как у Аксиньи с Гришкой – на мостках, так у них самое лучшее было там, в листьях. И когда их ребёнок умирает – да, потому что она плохая мать, и лгала, а как же иначе, - она зарывает его там, в листве.
То есть я, за давностью не помню, точно ли так, может быть, я в тот момент бегала налить чаю, или плакать, но отложилось именно это.
А он, мужчина, тоже не железный, всё она, да она, а ему что ли легко, - он едет на то место, и там стреляется. Застреливается. Вот.
/Правильный мужчина: два ключевых дела сделал, ребёнка и застрелился, а дальше опять – она.
Она ещё не знает, и едет на то же место, вцепившись в руль, вся в слезах, подъезжает, и видит его машину. И она смотрит на неё, откидывается назад, и медленно, сквозь слёзы, улыбается. Потому что он приехал на «их» место и, может быть, опять начнётся жизнь, потому что мёртвый ребёнок списал с них грех (или наоборот, столько прибавил, что стало можно уйти – все меры вины давно переполнены), и всё равно уже. И вот она медленно, нежно, всем своим обезьяньим личиком, улыбается.
Конец фильмы.
/А мы-то, мы-то знаиииим, что это её последняя улыбка на годы вперёд, потому, что он-там-мёртвый, и даже если кто до сих пор не плакал, теперь обязательно в соплях.

И следующие 10 лет я этого фильма не видела, и ничего о нём не слышала. А он был нужен настолько, что мой первый в жизни запрос в сети - «ребёнок в листве».

А когда я, прислонившись, открыла Апдайка, то с первых же строк возник полуденный жар, вьющиеся волосы, веснушки, широкоскулое лицо с заострённым подбородком, Салли, и даже их идеальное место, где им было так хорошо в первый раз, и которое они потом никогда точно не могли найти. И в сто раз больше всего, чем в кино.
Ну, я вам скажу, это был катарсис, прям в метро.
И длился он ровно столько, сколько я позволила. Потому что я, точно зная, что чудеса на сегодня не планировались, что весна не оправдала, и никогда не оправдывает, насладилась минут 10 - и открыла последнюю страницу. Последняя строчка:
«-жет своей Салли: «Давай поженимся»»
Не то.

В последние дни меня преследует одно и то же видение. Как будто я острым тонким ножом снимаю со своего левого бедра большой кусок кожи. Сначала вырезаю квадрат, а потом поддеваю за край и снимаю тонкую просвечивающую кожу. И кровь выступает прозрачными гранатовыми зёрнышками на темно-красном, неярком, почти сизом мясе. Я не знаю анатомии, что там на самом деле под кожей, но вижу – так. Зато я знаю, что означает такого рода видение. И я из последних сил не называю словами будущее, не думаю, не думаю – пытаясь закрытыми глазами разглядеть корни своих волос на внутренней стороне черепа.

Моя золотая миля проходит по улице Народного Ополчения. 20 минут я иду от метро и несу своей хозяйке квартплату. За это время успеваю передумать всякое. Например о том, что на Октябрьском поле живут два жж-юзера, которые вызывают у меня сексуальное уважение (я сказала именно то, что хотела сказать – такое вот сложное чувство). Что денег ужас-как-жалко. Или сочиняю какую-нибудь фигню. Забываю её. Придумываю новую. И так далее.
И вот сегодня, пока шла, подумала о том, что пишу для тридцатилетних женщин. И вовсе не потому, что мне самой 30 (упаси бог, я уже который год отмечаю одну и ту же дату - «27, и ни днём больше», - и в ближайшие несколько лет ничего менять не собираюсь). Просто это возраст, когда женщина живёт иллюзиями, и обмануть её проще, чем трёхлетку.
В основном она, бедняжка, питается двумя заблуждениями: что сейчас выглядит интереснее и лучше, чем любая двадцатилетняя; и что с таким - офигеть каким - жизненным опытом её, как Регину, не проведёшь.
Девочки, это всё пустое. Сейчас выросло прекрасное юное поколение стильных и умных, с хорошими манерами, спокойными глазами и отличной кожей. И они точно так же читают, пишут и говорят, - не все, конечно, но до отвращения многие, - то есть, у них всё, как у нас, только моложе.
Что же касается опыта, то его хватает ровно на то, чтобы стать не маленькой дурочкой, а взрослой дурищей. Например, буквально каждой, как и 10 лет назад, ужасно приятно, когда её сравнивают с кошечкой. Вот скажи женщине такое, и она сразу представит себя независимой, изящной и свободной хищницей. А вовсе не примитивной, волосатой, ссущей по углам истеричкой. Хотя никто не уточнял - по каким параметрам похожа-то.
Никакого особого лоска тоже не прибавилось, внутри сидит такой же грязный подросток, как и раньше – я поняла это, когда на случайные деньги предпочла купить новую шубку, вместо того, чтобы вылечить зубы. Это довольно плебейский поступок, для тех, кто понимает. (Нет, повторяю, мне «27, и ни днём больше», но моск стареет быстрее…)
Поэтому писать для тридцатилетних очень легко – просто излагаешь в письменном виде то, что сама себе врёшь мысленно. И все дела.

Я дошла до хозяйкиной работы, и оказалось, что там обеденный перерыв, и 40 минут надо как-то убить, поэтому «Кофедром», кенийский без сахара и маленькая шоколадка в качестве бонуса. Впрочем, бонус получился крупнее: юноша на соседнем красном диване – большой, красивый, глупый, как я люблю. Громко просил «вкусное кофе», облизывался, «шутил» (это слово лучше держать в кавычках, чтобы не вырвалось, по крайней мере, в данном случае). Естественно, с традиционным «малоприятным недостатком» в лице блондинки рядом, но как десерт к кофе он годился и таким, тем более что виноград зелен и, главное, уже примерно полчаса я чувствовала, что на груди у меня, прямо под пушистым лиловым свитером, медленно раскрывает лепестки новый рассказ. Я сразу захотела быть, как Хемингуэй, и попросила у официанта ручку, но она плохо писала, рвала салфетку, и я просто допила свой кофе, наслаждаясь щекотным ощущением – как у апрельской земли, которую медленно раздвигает изнутри бледно-зелёная стрелка первоцвета. Главное, не торопиться, не раскрывать пальцами бутон, пытаясь прочитать письмена на внутренней стороне лепестков. Лучше вообще делать вид, что ничего не происходит, и тогда наверняка донесёшь до дома не смятую и увядшую идею, а почти готовый рассказ. Причём, он почему-то окажется про сорокалетнюю женщину. Как будто я стою перед зеркалом в маминых туфлях и пытаюсь представить, что я уже

Smart Pussy.
( Read more... )

Мы познакомились с тобой на этнической вечеринке, но ты вполне могла войти в мою жизнь через другую дверь. Тебя мог привести N, подцепив на лекции Лапина. Судя по тому, что ты там болтала о чакрах, ты наверняка занималась всякого рода практиками. «Занималась» - это очень хорошее слово. Оно включает в себя посещение одной лекции «духовного учителя», магазинов «Белые облака» и «Путь к себе», чтение рекламных буклетов по теме (и даже одной тоненькой брошюры) и, главное, многочисленные совокупления с неофитами, - всё это ты потом гордо назовёшь «я занимаюсь йогой и тантрическим сексом».
Она (мне трудно говорить тебе «ты», мне вообще трудно с тобой разговаривать, поэтому лучше «она») выглядела лет на 12- 14, и N, конечно, не смог бы её пропустить. Бледный ребёнок с фиолетовыми кругами под глазами, росту – мне по плечо (мне!). Одета очень миленько, то, что принято называть «со вкусом», если бы вещи не были куплены в «Терранове». Впрочем, в её-то возрасте только там и одеваться. Вишнёвое и оранжевое, пара лёгких шарфов - в косе и на талии, - смешная сумочка. Видимо, она родилась в каком-нибудь цыганско-молдавском экипаже, но любит называть себя индианкой. Тёмные длинные волосы, сладкие карие глаза с густыми ресницами, подвижные губы, всегда чуть вытянутые трубочкой – для поцелуя или жалобной просьбы, и прекрасный горбатый нос «на семерых».
У неё никогда нет денег, поэтому минут через двадцать после знакомства с мужчиной, она обязательно подойдёт к нему и скажет: «я хочу купить фенечку и котика – смотри, какая пуся, - мне не хватает восемьдесят пять рублей, у тебя нету?» - и так деловито, трогательно и жалобно она это спросит, что всякий умилится и даст ей целых сто. И, втягиваясь в игру «дочка и папа», купит для неё сладостей, сока, новый шарфик и книжку, поедет с ней «к одним хорошим людям», накормит и накурит травой всю подозрительную тусовку, и под утро обнаружит себя в постели с голым ребёнком. Смею предположить, что ни один порядочный мужчина в такой ситуации не станет впадать в панику, а с восторгом совершит акт растления малолетней, предварительно убедившись, что задолго до него, между этих узких детских бёдер была проторена неожиданно широкая тропа. Второй раз он очнётся часа в четыре дня, уже в метро, с гадким привкусом во рту, ощущая себя преступником, и совсем без денег. Ещё с месяц он будет смертельно бояться звонка в дверь, милиции и позора, а потом успокоится и даже немного возгордится.
Она, между тем, и в мыслях не держала никакого шантажа, это всего лишь образ её образ жизни, но не способ заработка.
Она на самом деле настоящий художник, занимается творчеством – делает кукол, пишет рассказы, фотографирует и шьёт костюмы. Ну да, всё сразу, потому что очень одарена. Она в курсе эзотерических учений и (см. выше) «занимается йогой и тантрическим сексом» Она участвовала во многих проектах. Только, ради бога, не нужно спрашивать, в каких. «Собрались несколько талантливых людей», «всё находится в стадии разработки», «мы пока не говорим об этом, иначе идею тут же украдут». И вообще, и вообще:
- Вы знаете, сколько мне лет? Давно уже не 14.
А ты сидишь напротив, рассматриваешь бледное личико, мешки под глазами, мелкие гнилые зубки, узкую неразвитую грудь, и вдруг с некоторым ужасом понимаешь, что – да, не ребёнок, а жутковатый лилипут капризным голосом рассказывает тебе о своих творческих планах, временных трудностях и постоянных победах, излагает взгляды на жизнь, облепляя тебя то ли розовой жвачкой, то ли грязью.
- А мужчин я использую, - говорит она, раскрутив очередного юношу на триста рублей и пачку сигарет.
Она совсем не страшная, только приставучая и немного противная. И очень сексуальная, между прочим, если вы любите маленьких девочек (а кто их не любит).
Беда только в том, что Рите почти тридцать.
Если бы её привёл N, мне пришлось бы с ней общаться, думаю я, возвращаясь домой, и содрогаюсь. Он приходил бы с нею ко мне, в мастерскую к моему мужу (а я, между прочем, ревную, - мохитос мой известный был коллекционер), отменял наши свидания из-за того, что Рите вздумалось пойти с ним на выставку макраме, курил травы больше обычного, а когда закончились деньги, перешёл на сироп от кашля (недорого, и вставляет, только смотри, чтобы без парацетамола). Бы – это всё «бы», потому что они даже не были знакомы.
Поэтому злиться на неё глупо, а я иду и злюсь. И только дня через два понимаю, в чём дело. Это не злость, а очередной приступ горестного недоумения: зачем эта жалкая жизнь? Мелкие амбиции, ревность, вечное безденежье, имитация творческой деятельности, глупые связи, постоянная ложь окружающим и, что гораздо хуже, себе.
Зачем эта жалкая жизнь? – её. Его. Моя.

Между делом я расписала несколько барабанов и маракасин им в пару.
( Картинка 417x348, 22,42 КБ )
Первый называется «Батик» - с этим всё понятно, напоминает яркую восточную тряпочку.
Второй именуется: «Хоп-хоп, улитка» Причем, не та, которая по склону Фудзи, а вот какая, крымская:

Иногда мы не ходили на пляж, а спускались с горы в Балаклаву и проводили в ней целый день. Покупали всякий мусор в промтоварных магазинах, убеждая друг друга, что нам совершенно необходима наволочка 30 на 30 см, красная пластиковая лейка и блокнот с дельфином – во-первых, в Москве такого не найдёшь, а во-вторых, дёшево. Ели в столовой для докеров, сохранившей, как нам казалось, советские цены и советское качество пищи – на самом деле, цены год от года росли, а качество ухудшалось, но на стенах оставалась жизнеутверждающая мозаика тех времён, о которых мы немного скучали.
Потом я ела рыбу на набережной и запивала белым вином с водой. А потом мы лезли в гору, и легкое облачное опьянение помогало мне подниматься и немного защищало от жары. Примерно к семи вечера мы проходили половину пути и останавливались отдохнуть у небольшого мемориала. Довольно странное место, уже за городом - памятник погибшим, окружённый деревьями, железной оградой и невысоким каменным парапетом. Я садилась на теплые белые плиты, а муж мой снимал рюкзак, потную майку и отходил в дальние кусты понятно зачем.
Жара уже спадает, и моё платье высыхает на вечернем ветру. Я думаю о том, как мы сейчас пойдём дальше, минуем виноградник, залает сторожевая кавказская овчарка и муж отодвинет меня за спину, и объездчики вылезут из своего шалаша, станут молча рассматривать нас, пока мы не скажем им «добрый вечер». Мы поднимемся в дом, расстелем постель, зажжем свечу, потому что солнце в горах в конце августе садится около восьми вечера. Муж сделает чай, я выпью немного тёплого красного портвейна, и мы поговорим о планах на завтра. Позже будет секс, и я не знаю, как об этом сказать – «супружеский, но хороший» или «хороший, но супружеский», а потом я немного подумаю о крысе, которая живёт под полом, и засну. Вот примерно это я представляю, сидя на остывающем известняке, и почему-то легко заплакать, даже не знаю, от нежности или от отчаянья, и тогда я вижу маленькую чёрную улитку, ползущую по белому камню, трогаю её соломинкой и говорю: «хоп-хоп, улитка».

Это я к тому, что когда получается не очень красивый барабан, всегда можно придумать к нему историю и тем отчасти спасти ситуацию.

А ещё крымские истории в трёх частях и нескольких картинках тут:
http://www.livejournal.com/users/marta_ketro/2005/08/28/
http://www.livejournal.com/users/marta_ketro/2005/08/29/
http://www.livejournal.com/users/marta_ketro/2005/08/30/

Мы тут в жж несколько девальвировали превосходные степени сравнения и некоторые прилагательные, в частности, слово «прекрасный». Она такая прекрасная. Прекрасный Дима. Прекрасная Оля. Прекрасный юзер Курья Нога. Мы используем это слово для выражения безлично хорошего отношения – когда лень искать тонкие частные характеристики, мы просто говорим друг о друге - прекрасный. Или даже с пренебрежительной щедростью - прекрасная, прекрасная. Утрачен трепет, который прежде рождался при словах «прекрасный юноша» и, тем более, «прекрасная дама».
Впрочем, некоторый собирательный образ прекрасной Н, при всей его размытости, существует. Романтическая, тонко пишущая особа творческой профессии, которая любезна с лицами своего пола.

И вот мы собрались и сидим, четыре такие прекрасные - я, она, она и она. Мы все замерли около тридцати, по ту или другую сторону, неважно, но тёмные волосы, но витающий в воздухе аромат слов «тридцатилетняя женщина», но запах крепкого алкоголя и отвращение к такому несообразному явлению как «двадцатилетняя блондинка»
Мы говорим о мужчинах, мы бесконечно долго, разнообразно, весело и беспечально говорим о мужчинах. Это не только потому, что такова тема нынешнего собрания – просто многое из того, что было сделано каждой из нас, случилось ради, вопреки, посредством, с учётом и т.д. мужчин. За плечом каждой из нас стоит тень, да не одна, а как на футбольном поле – четыре тени по всем сторонам света, тени любящих, любимых, забытых, незабываемых, ненавидимых, прощённых, жалких. Тех, которые отчасти сделали нас, пусть даже и своим бездействием, слабоволием, бездарностью вынудили нас стать такими, как мы есть. Не говоря уже об умных, сильных, смелых. Именно о них – не говоря, о них мы обычно улыбаемся молча или молча плачем.

Чуть позже мы убирали со стола, я задувала свечи, и в глаза мне дохнул едкий дымок от погасшего фитиля. Я вытерла слезу и пошла проверить телефон, что там за смски набежали за время нашего разговора. Сообщение было только одно – дядя Витя умер в четыре утра. Как кстати была эта слеза, подумалось. В сущности, не так уж и важно, по какому поводу она пролилась.
Всякая слеза на свете своевременна, как и всякая улыбка.

Приснилось, что на меня напала мёртвая блондинка, и пришлось свернуть ей шею, дабы лишить неподобающей в её положении подвижности. В качестве компенсации за моральный ущерб, я вытащила материнскую плату из её компьютера – покойникам ни к чему, а мне пригодится. Проснулась, впрочем, раздражённой.
Это всё потому, что мои возлюбленные имеют скверную привычку увлекаться маленькими субтильными блондинками двадцати лет. Понятия не имею, что с ними такое, чем привлекательны бесцветные существа, которым не хватает энергии и ума даже на стервозность, и поэтому они становятся истеричными, чтобы обрести хоть какую-то индивидуальность. И что со мной – почему я оставляю странное послевкусие, которое приходится заедать пресным и мягким.
Просто поразительно, до чего похожи эти девушки, приходящие, чтобы всё испортить. Я начинаю думать, что их клонируют по спецзаказу мои личные враги, открывшие в восьмидесятых годах ферму для выращивания недоношенных блондинок со специфическими чертами лица, выражением глаз, набором физических и психических характеристик (этот беспомощный чистый взгляд исподлобья, какой-нибудь дефект речи, эмоциональная нестабильность, неопределённый род занятий, слабовыраженная талия и крайняя худоба)
Обычно эти существа появляются на горизонте в холодное время года, и когда очередной прекрасный милый рассказывает, что страшно замёрз, зашёл к знакомым выпить и встретил удивительно добрую девушку, я даже не перестаю улыбаться. Может быть, это поиски архетипической снегурочки или ещё что.
Иногда, если осень только началась, я борюсь за свою любовь – всячески компрометирую тупую блондинку, дружу с нею, учу плохому, не забывая вливать яд в уши неверного друга, и к весне они обычно расстаются. Если же дело происходит в конце зимы, сил на масштабные интриги не хватает, и я предоставляю бедняжке шанс самой выставить себя идиоткой, и расстаются они только к лету. В любом случае, бывший возлюбленный оказывается осквернённым, и для меня уже не годится.
Вполне вероятно, что дело исключительно во мне, и человеку просто необходимо подобным образом восстановиться после нашего общения – это как рассол после водки, или для контрасту, как в сугроб после бани. В любом случае, я уже почти смирилась с этими маленькими паразитками, сопровождающими мою жизнь, и только во сне иной раз – душу их, душу…

(дорогие френдоблондинки и блондофренды, не сочтите за и не принимайте на)

http://www.livejournal.com/users/marta_ketro/62754.html

Он, младенец, всего 2800 и 49 сантиметров, а в Аннушке метр восемьдесят, и она к нему склоняется так же, как – я только однажды видела, три года назад, – к телефонной трубке в автомате, когда звонила единственному мужчине, которого любила. Она наклонялась над чёрной трубкой, роняла на неё светлые волосы и улыбалась. И вот я снова вижу это выражение лица и позу, хотя ребёнок не от него.