mARTA kETRO

Быть оборотнем унизительно. Нет никакой романтики в том, что на пять дней в месяц ты теряешь человеческий облик. Она начинает расти, и с каждой ночью всё неуютней, будто тебя ищут. Потом наступает момент, когда желтый глаз тебя находит и вливает свой яд в зрачки. Ах, пишут они, Зов, ах, свобода, ах, мчаться ночью по сырым лесам, вдыхая дикие запахи.
Отчаянье и стыд, вот что я вам скажу. Ещё неделю мне быть собой, ещё три дня, ещё сутки – и вот уже ничего нельзя сделать. Больше не разумное существо, разве что на самой границе сознания остаётся немного рассудка, который пронаблюдает, зафиксирует, а потом при случае напомнит: ты это делал. Всё остальное залито медленным серебром и ослепительным золотом, светом, что замещает кровь и вытесняет совесть.
Попробуй не делать того, что ты вынужден делать всякий раз - и попробуй хотя бы не пахнуть. Каждый раз твой запах начинает орать, выбалтывая всем и каждому, чего ты хочешь и чего боишься. Сколько ни смывай, изменившаяся химия даёт о себе знать, и духи поверх просто смешны.
Зато ты вряд ли останешься один в эти дни, по запаху тебя найдёт другой, такой же, и это станет большой проблемой для всех, кто связан с вами в остальные дни месяца. Правда, если в следующий раз он тебя не найдёт, это станет ещё большей проблемой.
Давно ли ты плакал? Никогда – или месяц назад, когда случайно забежал слишком далеко от своих. Тому, кто пережил то одиночество, невозможно потом плакать по другому поводу.
Нет. Не «пережил» - испытал. Пережить, это для ведущих линейное существование, не прерываемое регулярным испепелением в её свете.
Нет. Я ещё раз повторяю, нет. Это НЕ красиво.
Красиво быть героем или жертвой. Быть мехом, глупым бурдюком для ядовитого вина – нет. Для чёрного рома, для золотистого мескаля, для её огня, ты всего лишь вместилище, всегда недостаточно прекрасное и сильное - как бы прекрасен и силён ты ни был, она больше и старше.
Чего ты хочешь, бедное безмозглое существо? Бежать. Не куда-то и от кого-то, а просто перебирать ногами, наполненными серебристым пламенем, отталкиваясь от земли настолько далеко, насколько возможно.
Что ты чувствуешь? Отвращение к чужим запахам и к себе – тому, который через три дня проснётся прежним, пересчитает синяки, ссадины, и постарается забыть.
Кого ты ищешь? Того, кто посмотрит таким же дурным желтым глазом, как у тебя, как у неё.
И вы побежите, два пьяных дурака, по ночным улицам, мимо фонарей и витрин, мимо окон, мимо честных людей в их честных постелях.
Ваш рассудок не поспеет за вами, ни с блокнотом, ни с диктофоном – отстанет, запутавшись в попытках сформулировать, что-то там бормоча о свободе, счастье или вовсе о сексе.
Где ему понять про искры – искры в пятках, в горле, в глазах, в пальцах. Про бесстыжий яд, который я сегодня ночью выпью за тебя, а ты за меня.

Всё мне снятся чёрные озёра с темной водой; всё манят долги трипы часов на двадцать, жизнь без зеркал и закуски. Потому что смотреть на себя в это время огорчительно, а пища всегда портит дело, только начни – и всё вокруг превращается в еду, и люди, впечатления, и ты уже слишком чувственный и горячий, слишком живой. А хочется, чтобы тело, как перчатка без пальцев, не мешало, слегка защищало, и более ничего.
Солнце садится ко мне в окно, отложу сейчас ноутбук и пойду гулять. А нужно иначе, нужно бы к полуночи выезжать, лучше поездом, входить в чужую холодную дачу, садиться на голые доски с человеком без будущего, - спина к спине, чтобы каждый смотрел в свою сторону, из общего только огонь по позвоночнику вверх. Пить, передавая бутылку или чашку с желтым грибным настоем, напряженно выглядывать в темноте – когда уже за нами придёт настоящая ночь, которой не помешает ни фонарь в окне, ни мобильник.
Никто не придёт, вместо этого станет жарко и весело, и тогда выйти в поля, уже подсохшие и чуть подмороженные, идти, спотыкаясь, разглядывая тени в свете большой луны. Побегать, устать, испугаться долгого собачьего воя и возвратиться в дом. Раскопать друг друга под одеждой и удивиться, откуда такой жар от прохладной кожи, почему губы ледяные, когда сам весь горит.
Не уснуть, запить тошноту водой, замёрзнуть, подумать, что умираешь – и медленно-медленно пойти к поезду.

Нет, ничего такого, просто хочется обнулить это опасное лето, обрезать волосы, сжечь лягушачью кожу и больше не оглядываться и не ждать. Так, чтобы тело прекратило думать глупости – для этого больше подходит голова, а тело пусть останется лёгким пепельным контуром.
Когда бы я ни заснула, днём или ночью, снятся чёрные озёра с тёмной водой, и каждый раз я вижу их всё ближе, сегодня различила отражение, своё и веток, но пока не войду в холод, ничего нового не начнётся для меня.


( а это всего лишь чудесная картинка от mar_ant )

Хотела написать лытдыбр, но из него начал выцарапываться рассказик. Ужасно раздражает, когда собираешься о себе, а вместо этого заявляется очередная Оленька и выпихивает тебя из текста. Зато можно врать и бесчинствовать, да и себе я несколько надоела. И у меня ангина.


Помидорный куст


Будешь читать, знай - любовь, она каждый день, либо её нет вовсе.
Федор Гаврин

На прошлой неделе я потеряла две вещи, две жизненно важные вещи потеряла я: корочки Союза писателей и книжку по эриксоновскому гипнозу. Отчего-то сразу почувствовала себе беспомощной, голой и лысой, как Ленин в бане. Потом пропажи нашлись, но состояние запомнилось, и я решила: раз эта книга так необходима, стоит всё-таки дочитать предисловие и начать хотя бы первую часть.
Гипноз мне нужен в профессиональном смысле…. Не то чтобы я собиралась пойти к своим издателям и, помахивая серебряной ложечкой, потребовать рекламы, тиражей и гонораров… тем более, про гонорары нельзя, это кодовое слово мгновенно выведет их из транса. Нет, но для будущей книжки понадобилась кой-какая информация о всякого рода внушениях.
И я села читать про Эриксона – села в переносном смысле, потому что каталась в метро, так что, скорее, встала и прислонилась. Общественный транспорт немного затрудняет восприятие, и не поручусь, что в книге написано именно то, что я из неё поняла, но так даже интересней.
Как мне показалось, главной особенностью Милтона Эриксона была глубокая страсть к растениям, конкретнее, к помидорным кустам. Говорить о них он мог бесконечно, стоило дать ему волю, как любая беседа сводилась к полуторачасовому монологу о помидорных кустах, под который его собеседники частенько засыпали. К тому же, Милтон обожал всякого рода передёргивания и логические нестыковки, совершенно сбивавшие с толку тех, кому не спалось. При этом он оставался человеком кротким, и терпеть не мог директивных заявлений, типа «ваши руки тяжелеют, ваши веки тяжелеют, ваши ушки…» - нет, ему нравились непринужденные конструкции: «Интересно, а вот ушки, ушки ваши тяжелеют?» И ошеломленный пациент был вынужден признать, что его ушки буквально налились свинцом. Так, слово за слово, и родился эриксоновский гипноз.
Я очаровалась методом и немедленно захотела применить его на практике. Препятствие виделось только одно: я ничего не знала о помидорных кустах. Понятно, что для длительного погружения требовалась масса информации о том, как они растут, колосятся, отпускают усики и покрываются пушком. Конечно, я могла вместо этого поговорить, например, о котятах – в конце концов, у них тоже усики и пушок, - но осознание ответственности не допускает самоуправства: человеческая психика, это так серьёзно, так серьёзно…. Вдруг у пациента была травма, он, может, котика в детстве придушил, а я напомню. Нет, помидорные кусты надёжней.
И не совсем ясно, на ком ставить опыт, мои друзья нервны и порывисты, способны вызвать психиатрическую сразу после фразы «томат день за днём испытывает комфорт и умиротворение, умиротворение и комфорт».

Я уже было собралась перейти к главе «самогипноз», как Господь ответил мне «да» на оба вопроса. Я всегда страшно благодарна, когда он откликается, даже если в его репликах нет ни капли смысла, но когда он кладёт мне тёплую руку на макушку и говорит «да», я всегда его слышу.
И в этот раз он сказал да, по крайней мере, я так поняла, что он сказал да, потому что мне подарили бутылку самодельного абсента и в город вернулся Путешественник.
Про домашний абсент могу сказать только, что есть люди, которые его делают, и есть люди, которые его пьют, и эти вторые – я. А Путешественник потребует отдельного абзаца и вообще смены интонации.
(  Потому что я его любила )

Пожалуй, положу вторую часть сразу, чтобы впечатление было полным
начало тут
( Read more... )

Мы не были влюблены в розово-страстном смысле этого слова, но из нашей длительной дружбы выросла такая всеохватывающая привязанность, что даже не было нужды завладевать друг другом и находиться рядом постоянно. В этой любви вполне мог поместиться остальной мир, и я помню, как моя нежность распространялась, раскидывала крылья прямо от метро Пионерская, осеняя и мокрую дорожку, и светофор, клёны и ларёк со сладостями, ступеньки, ведущие в его двор, и сам двор, и рыжего кота в нём, подъезд, где на первом этаже всегда пахло щами (я приезжала туда недавно – щами пахнет до сих пор), лестницу, чёрную дверь квартиры и саму квартиру, с его барабанами, одеждой, благовониями, с ним. Поэтому, когда появилась Леночка, и он сказал, что её тоже нужно полюбить, мне показалось нетрудным включить и её в круг своей нежности.
Как Цветаева писала – «Сонечка была дана мне на подержание» - так и мне хотелось держать её, как голубку, в руках, и чтобы сердце её билось мне в ладонь. У неё было худое и прямое тело, как осинка, с родинкой под левой грудью, казавшейся третьим соском. Когда начинался приход, она снимала штаны и оставалась с голой попой, и это был совершенно асексуальный детский жест подчинения – я ещё маленькая, я без трусов, можно меня наказать или посадить на горшок. Я гладила её худую вздрагивающую спину и говорила «бедный одинокий ребёнок, девочка, о чём ты молчишь?», потому что мне казалось, что горло её вечно сжато невысказанной просьбой о жалости. Она уходила в соседнюю комнату и плакала на полу в одеялах, а я, задыхаясь от нежности (я знаю, как скомпрометирована эта фраза, но никуда не деться от неё, от нежности, заполняющей грудь и горло, выступающей сквозь кожу, терзающей руки желанием прикасаться и гладить), оставалась сидеть, слушала плач, купаясь в её чувствах. Не в обиде, а в том, что наша девочка так сильно живёт, так открывается и изливает своё сердце.
Он учил меня уважать чужой приход, не мешая человеку постигать всю меру его отчаянья, одиночества и личной смерти. И принять его, когда он вернётся в поту и в соплях, огладить его несчастное трясущееся тело, прижать его голову к своей груди и сказать все-все слова любви, какие найдутся в твоей душе. Поэтому я просто сидела и ждала, когда она придёт ко мне. Не дождалась, уехала домой, и по дороге вспоминала биение её сердца в моих ладонях. И утром тепло не покинуло меня, я проснулась с любовью и позвонила ей, чтобы сказать – люблю тебя, а она ответила – я тоже.

Через пару дней он снова позвал меня. Мы лежали, обнявшись, и негромко разговаривали о всякой всячине, как привыкли – о погоде, о концертах, о его занятиях с учениками. Леночка сидела у нас в ногах, под лампой, и делала коллаж, вырезая картинки из журналов «Факел», «Она» и какого-то порно. Время от времени она звала нас посмотреть, а мы говорили «не хочется, Леночка», и продолжали болтать. Она ушла в соседнюю комнату и включила Цезарию Эвору, и он сказал ласково: «Леночка грустит. Она всегда слушает «Содад», чтобы поплакать». Я спросила, не уйти ли мне, а он сказал – рано, и я вдруг стала говорить ему о любви, о нашей с ним неизбежности друг для друга, не меняя интонации, тем же тоном, что и о погоде, спросила – «почему ты не женишься на мне?», а он ответил, что ему нужна такая же, как он, распиздяйка, «жена барабанщика», понимаешь, не «мама», а такая же, как Леночка. Я почувствовала острую жгучую обиду, я давилась дыханием, а он очень внимательно смотрел на меня, гладил по лицу и говорил: «да, да, как больно, девочке больно, как ты красива, когда живёшь». И я отдавала ему своё мокрое лицо, - несчастные глаза с розовыми прожилками, покрасневший нос, распухшие потрескавшиеся губы, поперечную морщинку между бровей, усталую кожу, местами шелушащуюся от мороза, а местами с чёрными точечками пор – обнажённое, открытое, стремительно стареющее лицо, а он всё повторял «как же ты красива».
Потом он пошёл сделать чай, и по дороге заглянул к Леночке.
И тут я услышала её крик. «Стерва, стерва, сука какая, я тут плачу, а она не жалеет меня, не утешает. Ты говорил, надо её любить, а она не хочет мне помочь, змея фальшивая». Она роскошно, во весь голос кричала, а потом устала и начала хлопать дверью – громко, сильно, так что побелка сыпалась, она била и била дверью об косяк, потому что не могла ударить меня. Он сказал: «вот теперь, пожалуй, пора». Я вышла в коридор, припудрила лицо, подкрасила глаза и губы, надела сапоги, куртку, заглянула в комнату и сказала что-то вроде: «Ребята, спасибо за спектакль, стоило бы продавать на него билеты, но чтобы Я согласилась на это ещё раз, вам, пожалуй, придётся мне приплатить»
И больше не приходила к нему, пока они не расстались.