(no subject)
Apr. 6th, 2006 11:56 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
marta_ketroНочью, в тот момент, когда думать не надо, – все знают, что не надо, - я всё-таки думаю: нужно попытаться разглядеть корни своих волос, тогда получится не думать – если закрытыми глазами разглядишь корни своих волос на внутренней стороне черепа. Это всё потому, что перед сном Павич поцеловал меня в лоб.
/Я же библиотекарь, я точно знаю, откуда все беды.
И утром я пошла в книжный на Тверской, чтобы купить новое почитать.
Сначала хотела кого-то из «наших», кто одной ногой в литературе, а другой ещё в жж, но в итоге купила Апдайка. Это как с поэтами водку пить – они отлично разбираются в литпроцессе, а спросишь их: ну а хороший-то – какой?, обязательно назовут либо Заболоцкого Николая, либо Гумилёва, Николая же. Потому что эти не считовые, с этими - «не война».
Но я-то не такая, я взяла Апдайка, потому что его можно не бояться, что скребанёт вилкой по сковордке, scribbaнёт уродливой фразой меня, расслабившуюся. А меня сейчас совсем нельзя тревожить, я нервная стала, потому что - весна, весна, которую ждали, заклинали, тянули к себе, захлестнув невесомыми тонкими колготками, вымаливали – пришла. И ничего из ожидаемого, намечтанного и намоленного не дала. И сил не осталось взять её за шкирку, обшарить карманы, вытряхнуть хоть 20 копеек на мороженное. Чуть только выйдешь из дома, уже спина болит, а чёрные вещи, которые всю зиму провисели в шкафу элегантными, выглядят посеревшими и обносившимися на этом наивном солнце.
И вот я осторожненько, по-стариковски, беру под руку надёжного доброго Апдайка, и уже в метро, прислонившись, куда нельзя, читаю.
Один раз, десять лет назад, я видела по «Культуре» кино (или по 2х2?). Как-то днём, около часа, показывали неизвестно кем сделанный фильм, по интонации судя – европейский, Италия или Франция, 70-е, назывался «Ребёнок в листве».
Там женщина, - 30 лет, с длинными вьющимися волосами, вся в веснушках, с живым, немного обезьяньим личиком (таких в Европе зовут красавицами), - любила. Она, конечно, замужем, он, конечно, женат (и 10 лет назад, и теперь, я всегда на этом месте вздрагиваю и начинаю смотреть внимательно). И было с ними всё то мучительное, лживое, страстное, под горячим полуденным солнцем – то, что разрывает мне сердце, и теперь, и 10 лет назад. И, в конце концов, когда она устаёт, - сильно, как я сейчас, - она его бросает. И вдруг оказывается беременна от него (хотя, прости господи, какое уж тут «вдруг»).
Муж ведёт себя, как герой, она рожает, а потом, конечно, всё снова начинается. Бегает к нему в гостиницу, уже даже не врёт, а что-то без слов сквозь зубы подвывает дома, извиняется с закрытыми глазами, одним лицом, и убегает. У них есть особое место за городом, в лесу, где ихняя любовь зачиналась, как у Аксиньи с Гришкой – на мостках, так у них самое лучшее было там, в листьях. И когда их ребёнок умирает – да, потому что она плохая мать, и лгала, а как же иначе, - она зарывает его там, в листве.
То есть я, за давностью не помню, точно ли так, может быть, я в тот момент бегала налить чаю, или плакать, но отложилось именно это.
А он, мужчина, тоже не железный, всё она, да она, а ему что ли легко, - он едет на то место, и там стреляется. Застреливается. Вот.
/Правильный мужчина: два ключевых дела сделал, ребёнка и застрелился, а дальше опять – она.
Она ещё не знает, и едет на то же место, вцепившись в руль, вся в слезах, подъезжает, и видит его машину. И она смотрит на неё, откидывается назад, и медленно, сквозь слёзы, улыбается. Потому что он приехал на «их» место и, может быть, опять начнётся жизнь, потому что мёртвый ребёнок списал с них грех (или наоборот, столько прибавил, что стало можно уйти – все меры вины давно переполнены), и всё равно уже. И вот она медленно, нежно, всем своим обезьяньим личиком, улыбается.
Конец фильмы.
/А мы-то, мы-то знаиииим, что это её последняя улыбка на годы вперёд, потому, что он-там-мёртвый, и даже если кто до сих пор не плакал, теперь обязательно в соплях.
И следующие 10 лет я этого фильма не видела, и ничего о нём не слышала. А он был нужен настолько, что мой первый в жизни запрос в сети - «ребёнок в листве».
А когда я, прислонившись, открыла Апдайка, то с первых же строк возник полуденный жар, вьющиеся волосы, веснушки, широкоскулое лицо с заострённым подбородком, Салли, и даже их идеальное место, где им было так хорошо в первый раз, и которое они потом никогда точно не могли найти. И в сто раз больше всего, чем в кино.
Ну, я вам скажу, это был катарсис, прям в метро.
И длился он ровно столько, сколько я позволила. Потому что я, точно зная, что чудеса на сегодня не планировались, что весна не оправдала, и никогда не оправдывает, насладилась минут 10 - и открыла последнюю страницу. Последняя строчка:
«-жет своей Салли: «Давай поженимся»»
Не то.
В последние дни меня преследует одно и то же видение. Как будто я острым тонким ножом снимаю со своего левого бедра большой кусок кожи. Сначала вырезаю квадрат, а потом поддеваю за край и снимаю тонкую просвечивающую кожу. И кровь выступает прозрачными гранатовыми зёрнышками на темно-красном, неярком, почти сизом мясе. Я не знаю анатомии, что там на самом деле под кожей, но вижу – так. Зато я знаю, что означает такого рода видение. И я из последних сил не называю словами будущее, не думаю, не думаю – пытаясь закрытыми глазами разглядеть корни своих волос на внутренней стороне черепа.
/Я же библиотекарь, я точно знаю, откуда все беды.
И утром я пошла в книжный на Тверской, чтобы купить новое почитать.
Сначала хотела кого-то из «наших», кто одной ногой в литературе, а другой ещё в жж, но в итоге купила Апдайка. Это как с поэтами водку пить – они отлично разбираются в литпроцессе, а спросишь их: ну а хороший-то – какой?, обязательно назовут либо Заболоцкого Николая, либо Гумилёва, Николая же. Потому что эти не считовые, с этими - «не война».
Но я-то не такая, я взяла Апдайка, потому что его можно не бояться, что скребанёт вилкой по сковордке, scribbaнёт уродливой фразой меня, расслабившуюся. А меня сейчас совсем нельзя тревожить, я нервная стала, потому что - весна, весна, которую ждали, заклинали, тянули к себе, захлестнув невесомыми тонкими колготками, вымаливали – пришла. И ничего из ожидаемого, намечтанного и намоленного не дала. И сил не осталось взять её за шкирку, обшарить карманы, вытряхнуть хоть 20 копеек на мороженное. Чуть только выйдешь из дома, уже спина болит, а чёрные вещи, которые всю зиму провисели в шкафу элегантными, выглядят посеревшими и обносившимися на этом наивном солнце.
И вот я осторожненько, по-стариковски, беру под руку надёжного доброго Апдайка, и уже в метро, прислонившись, куда нельзя, читаю.
Один раз, десять лет назад, я видела по «Культуре» кино (или по 2х2?). Как-то днём, около часа, показывали неизвестно кем сделанный фильм, по интонации судя – европейский, Италия или Франция, 70-е, назывался «Ребёнок в листве».
Там женщина, - 30 лет, с длинными вьющимися волосами, вся в веснушках, с живым, немного обезьяньим личиком (таких в Европе зовут красавицами), - любила. Она, конечно, замужем, он, конечно, женат (и 10 лет назад, и теперь, я всегда на этом месте вздрагиваю и начинаю смотреть внимательно). И было с ними всё то мучительное, лживое, страстное, под горячим полуденным солнцем – то, что разрывает мне сердце, и теперь, и 10 лет назад. И, в конце концов, когда она устаёт, - сильно, как я сейчас, - она его бросает. И вдруг оказывается беременна от него (хотя, прости господи, какое уж тут «вдруг»).
Муж ведёт себя, как герой, она рожает, а потом, конечно, всё снова начинается. Бегает к нему в гостиницу, уже даже не врёт, а что-то без слов сквозь зубы подвывает дома, извиняется с закрытыми глазами, одним лицом, и убегает. У них есть особое место за городом, в лесу, где ихняя любовь зачиналась, как у Аксиньи с Гришкой – на мостках, так у них самое лучшее было там, в листьях. И когда их ребёнок умирает – да, потому что она плохая мать, и лгала, а как же иначе, - она зарывает его там, в листве.
То есть я, за давностью не помню, точно ли так, может быть, я в тот момент бегала налить чаю, или плакать, но отложилось именно это.
А он, мужчина, тоже не железный, всё она, да она, а ему что ли легко, - он едет на то место, и там стреляется. Застреливается. Вот.
/Правильный мужчина: два ключевых дела сделал, ребёнка и застрелился, а дальше опять – она.
Она ещё не знает, и едет на то же место, вцепившись в руль, вся в слезах, подъезжает, и видит его машину. И она смотрит на неё, откидывается назад, и медленно, сквозь слёзы, улыбается. Потому что он приехал на «их» место и, может быть, опять начнётся жизнь, потому что мёртвый ребёнок списал с них грех (или наоборот, столько прибавил, что стало можно уйти – все меры вины давно переполнены), и всё равно уже. И вот она медленно, нежно, всем своим обезьяньим личиком, улыбается.
Конец фильмы.
/А мы-то, мы-то знаиииим, что это её последняя улыбка на годы вперёд, потому, что он-там-мёртвый, и даже если кто до сих пор не плакал, теперь обязательно в соплях.
И следующие 10 лет я этого фильма не видела, и ничего о нём не слышала. А он был нужен настолько, что мой первый в жизни запрос в сети - «ребёнок в листве».
А когда я, прислонившись, открыла Апдайка, то с первых же строк возник полуденный жар, вьющиеся волосы, веснушки, широкоскулое лицо с заострённым подбородком, Салли, и даже их идеальное место, где им было так хорошо в первый раз, и которое они потом никогда точно не могли найти. И в сто раз больше всего, чем в кино.
Ну, я вам скажу, это был катарсис, прям в метро.
И длился он ровно столько, сколько я позволила. Потому что я, точно зная, что чудеса на сегодня не планировались, что весна не оправдала, и никогда не оправдывает, насладилась минут 10 - и открыла последнюю страницу. Последняя строчка:
«-жет своей Салли: «Давай поженимся»»
Не то.
В последние дни меня преследует одно и то же видение. Как будто я острым тонким ножом снимаю со своего левого бедра большой кусок кожи. Сначала вырезаю квадрат, а потом поддеваю за край и снимаю тонкую просвечивающую кожу. И кровь выступает прозрачными гранатовыми зёрнышками на темно-красном, неярком, почти сизом мясе. Я не знаю анатомии, что там на самом деле под кожей, но вижу – так. Зато я знаю, что означает такого рода видение. И я из последних сил не называю словами будущее, не думаю, не думаю – пытаясь закрытыми глазами разглядеть корни своих волос на внутренней стороне черепа.
